Своеобразие романа «Герой нашего времени», как известно, состоит в том, что каждая его глава представляет собой повесть, до некоторой степени самостоятельную. В связи с этим исследователи обратили внимание на то обстоятельство, что циклы повестей были распространенным явлением в литературе первой половины XIX века, и высказывали предположение о соприродности композиции «Героя нашего времени» с композицией повествовательных циклов. Думается, что такое сходство - явление чисто внешнее. Прозаические циклы 1830-1840-х годов объединялись либо рассказчиком («Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя), либо сюжетной ситуацией спора, дискуссии, обсуждения каких-то проблем несколькими персонажами («Русские ночи» В.Ф. Одоевского). Если сравнить с этими двумя типами циклов роман Лермонтова, то окажется, что он скорее противостоит им: рассказчики в «Герое нашего времени» меняются, а спор - это не спор персонажей, а напряженное размышление главного героя, его непрерывный самоанализ, спор с судьбой и с собой. Нерасторжимое единство лермонтовского романа достигнуто не извне, как в циклах повестей, а изнутри, определено единством ищущего сознания героя. Поэтому с точки зрения композиции «Герой нашего времени» «скорее может быть уподоблен не циклу повестей, а лирическому стихотворному циклу» [1; 197]. Кроме этого, Журавлева выделяет словесно-образные символические мотивы каждой из повестей, доказывая тем самым их сюжетную самостоятельность и лиричность.
Согласно этой точке зрения, «Бэла», «Максим Максимыч» и «Княжна Мери» - повести «горные», «Тамань» - «морская», а основной мотив-доминанта «Фаталиста» - звезды.
«Бэла» и «Максим Максимыч» - это путевые очерки едущего по горной дороге офицера. В известной степени горы входят в повествование как объект изображения, не менее привлекающий внимание, чем действующие лица истории, рассказанной штабс-капитаном. «Со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар, желтые обрывы, исчерченные промоинами, а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безыменной речкой, шумно вырывающейся из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряною нитью и сверкает, как змея своею чешуею» [2; 131].
В «Княжне Мери» мотив гор приобретает философское звучание. Сценическая площадка, на которой ведет свою игру Печорин, как бы замкнута кольцом гор. «Вид с трех сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый Бешту синеет, как «последняя туча рассеянной бури»; на север подымается Машук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона, <…> а на краю горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и оканчиваясь двуглавым Эльбрусом» [2; 206-207].
В «Тамани» особое значение приобретает символика корабля и моря, характерная для романтической поэзии. Короткие, но до предела насыщенные морские пейзажи создают атмосферу простора и тревоги. Существует в повести и прямой поэтический комментарий к мотиву моря - песня контрабандистки.
Мотив «путеводной звезды» со всей силой прозвучал в последней повести - «Фаталисте». «Фаталист» - философский комментарий ко всему роману. Размышления о судьбе, о предопределении, о воле человека и о законах жизни, не зависящих от этой воли, - все это находит здесь прямое выражение: «Звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права» [2, 305-306].
Наивной вере предков, дававшей им силу для деятельной жизни, лермонтовский герой противопоставляет умудренность своих современников, которая, однако, лишила их энергии и воли. «А мы, их жалкие потомки, <…> равнодушно переходили от сомнения к сомнению, <…> не имея ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою» [2; 306].
Такой взгляд на роман позволяет Журавлевой сделать определенного рода выводы, нетрадиционные в своей основе: «Словесно-смысловые мотивы, характерные для поэзии Лермонтова, объединяют роман не сюжетно, а словесно-образной связью, как бывает объединен лирический цикл» [1; 201].
Необычное построение романа вызвало множество споров и предположений. Так, Фохт считает, что жизнь героя в романе дана не только «фрагментарно», но и с полным нарушением хронологической последовательности, которая «первоначально производит впечатление чего-то случайного, но такое построение имеет в виду реалистическую задачу: показать бесцельность героя, события жизни которого не подчинены его направлению воли, возникают случайно, не связаны между собой» [3; 208].
Такое предположение тесным образом связано с исследованием Мануйлова, который делает прямое указание на то, что Лермонтов сознательно ломает этот порядок частей, «усиливает сюжетное напряжение, дает возможность максимально заинтересовать читателя Печориным и его судьбой, постепенно раскрывая во всей противоречивости и сложности его характер» [4; 39].
Серьезное, на наш взгляд, исследование в этой области провел Эйхенбаум, точка зрения которого представляется наиболее точной и обоснованной.
«Герой нашего времени» - это цикл повестей, собранных вокруг одного героя. Эйхенбаум нарушение хронологической последовательности объясняет «путем скрещения двух хронологических движений» [5; 112]. По его мнению, одно из них идет прямо и последовательно: от первой встречи с Максимом Максимычем («Бэла») - ко второй, через день; затем, спустя какое-то время, автор, узнав о смерти Печорина, публикует его записки. Это хронология самого рассказывания - последовательная история ознакомления автора (а вместе с ним и читателя) со своим героем. Другое дело - хронология событий, т. е. биография героя: от «Тамани» идет прямое движение к «Княжне Мери», поскольку Печорин приезжает на воды, очевидно, после участия в военной экспедиции; но между «Княжной Мери» и «Фаталистом» надо вставить историю с Бэлой, так как в крепость к Максиму Максимычу Печорин попадает после дуэли с Грушницким. Встреча автора с героем, описанная в повести «Максим Максимыч», происходит спустя пять лет после события, рассказанного в «Бэле» («… этому скоро пять лет», - говорит штабс-капитан), а читатель узнает о ней до чтения «Журнала». Наконец, о смерти героя рассказано раньше, чем об истории с ундиной, с княжной Мери - из предисловия к «Журналу». Мало того, это сообщение сделано с ошеломляющей своей неожиданностью прибавкой: «Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало…» [2; 189].
Перед нами, таким образом, «как бы двойная композиция, которая, с одной стороны, создает нужное для романа впечатление длительности и сложности сюжета, а с другой - постепенно вводит читателя в душевный мир героя и открывает возможность для самых естественных мотивировок наиболее трудных и острых положений - вроде встречи автора со своим собственным героем или преждевременного (с сюжетной точки зрения) сообщения о его смерти. Это было новым, по сравнению с русской прозой 30-х годов, явлением и вовсе не узко «формальным», поскольку оно было порождено стремлением рассказать «историю души человеческой», поставить, как говорил Белинский, «важный современный вопрос о внутреннем человеке» Двойная композиция романа подкрепляется двойной психологией и стилистическим строем рассказанной в нем русской жизни» [5;102].
«Композиционно-повествовательная структура «Героя нашего времени» в значительной мере подчинена психологизму как стилевой доминанте. Смена рассказчиков нацелена на то, чтобы психологизм постоянно усиливался, анализ внутреннего мира делался более глубоким и всеобъемлющим» [6; 76].
Повесть «Бэла» представляет собой сложную сюжетно-жанровую структуру, при которой авантюрная новелла оказывается входящей в «путешествие», и наоборот - «путешествие» входит в новеллу как «тормозящий ее изложение элемент, делающий ее построение ступенчатым» [5; 128].
Она начинается путевыми записками. Их автор - русский офицер, странствующий «с подорожной по казенной надобности». Центральным в повести «Бэла» является рассказ Максима Максимыча, включенный в записки странствующего офицера. Кроме этого, он осложнен и тем, что в первую его часть включен рассказ Казбича, как он спасался от казаков, во вторую - автохарактеристика Печорина. Этой композиции повести соответствует ее стилистическая сложность. Каждое действующее лицо имеет свою речевую манеру.
«Вложив рассказ об истории Печорина и Бэлы в уста старого «кавказца» Максима Максимыча, Лермонтов оттенил трагическую опустошенность Печорина и вместе с тем противопоставил ему цельный характер русского человека» [4; 43].
Во второй повести, связывающей «Бэлу» с «Журналом Печорина» и озаглавленной «Максим Максимыч», старый штабс-капитан уже ничего не рассказывает. «Мы молчали. Об чем было нам говорить? Он уж рассказал мне о себе все, что было занимательного…» [2; 177].
В повести «Максим Максимыч» единственный раз автор романа сталкивается с Печориным лицом к лицу. И эта встреча позволяет ему нарисовать точный психологический портрет человека, судьбой которого читатель уже заинтересовался в повести «Бэла». Таким образом, «Бэла» и «Максим Максимыч» представляют собой некую экспозицию жизни главного героя, построенную на замечаниях и предположениях посторонних людей.
«Журнал Печорина» - это записки героя, попавшие в руки странствующего офицера. «Журнал» состоит из трех повестей: «Тамань», «Княжна Мери» и «Фаталист».
«Тамань» - остросюжетная и вместе с тем самая лирическая повесть во всей книге - по-новому и в реалистической манере продолжает традиции разбойничьих повестей. В то же время в «Тамань» вплетен распространенный в романтической балладе мотив русалки, ундины, но он переведен в реальный жизненный план: ундина превращается в обольстительную контрабандистку.
«Княжна Мери» написана в форме дневника, где происходит уже непосредственно самоанализ и самораскрытие героя. Дневник Печорина открывается записью, сделанной 11 мая, на другой день после приезда в Пятигорск. Описания последующих событий составляют как бы первую, «пятигорскую» часть повести. Запись от 10 июня открывают вторую, «кисловодскую» часть его дневника. Во второй части события развиваются стремительнее, последовательно подводя к кульминации повести и всего романа - к дуэли Печорина с Грушницким. За дуэль Печорин попадает в крепость к Максиму Максимычу. Этим и заканчивается повесть.
Таким образом, все события «Княжны Мери» укладываются в срок, немногим больший, чем полтора месяца. Но повествование об этих днях дает возможность Лермонтову с исключительной глубиной и полнотой раскрыть изнутри противоречивый образ Печорина.
Повесть «Фаталист» играет роль эпилога, хотя в порядке событий рассказанное происшествие вовсе не последнее: встреча с Максимом Максимычем и отъезд в Персию происходят гораздо позднее.
Надо отметить, что повесть «Фаталист» вызвала среди исследователей романа различные толкования. Так, Белинский считал, что «Фаталист» - всего лишь приложение к роману.
В связи с этим Левин сделал предположение, что «если бы Лермонтов закончил «Героя нашего времени» «Княжной Мери», то одна из важнейших линий романа оказалась бы разорванной и незавершенной, и в этом виде должно было быть получиться совершенно иное, прямо противоположное авторскому замыслу истолкование. Речь идет о проблеме судьбы, которая решается через отношение к ней Печорина» [7; 18]. Таким образом, это еще раз доказывает, что философская мысль присуща всему роману в целом, а не его отдельной части.
«Вся цепь повестей построена так, что автор сам постоянно узнает о своем герое и, публикуя его «Журнал», специально объясняет причины, побудившие «передать публике <…> тайны человека, которого он «никогда не знал» и «видел только раз <…> на большой дороге». Это совершенно новое и, конечно, принципиально обдуманное соотношение автора и героя, подсказанное решением отказаться не только от авторских лирических исповедей, но и от такого положения, какое было установлено, например, в «Евгении Онегине». Именно поэтому вводится рассказчик, приятель героя, но человек, плохо разбирающийся в психологических тонкостях» [5; 162].
Образ же странствующего офицера введен для того, чтобы «отчетливо отделить Печорина от Лермонтова. Герой не друг и даже не знакомый автора, он видел его только раз и не имеет к нему ни дружбы, ни вражды. Именно как к постороннему человеку, рассматривая его без личной симпатии, относится повествователь к герою произведения» [8; 171].
Композиционное расположение пяти повестей романа обнаруживает глубокую связь с идейным замыслом произведения и характером отражаемой действительности. Это ломаная, прерывистая линия повествования, то забегающая вперед, то вновь возвращающаяся назад, как бы предназначена для отражения судьбы, исполненной всяческих метаний, бесцельных бросков в сторону, случайностей, вырастающих в событие. В ней как будто бы должна была уложиться биография героя. Но эта даже и не биография, а только одна ее полоса, вырванная из середины. До нее - лишь глухое упоминание о петербургской светской жизни Печорина, а в черновом автографе еще и неопределенный намек на какую-то имевшую там место «страшную историю дуэли», после вычеркнутый Лермонтовым. После нее - вновь полоса неизвестности, заканчивающаяся смертью героя. Заметим, что об этом факте мы узнаем в середине романа - в виде простой биографической справки. Такой решение освободило автора от необходимости завершать роман гибелью героя. «Благодаря своеобразной двойной композиции и фрагментарной структуре романа герой в художественном (сюжетном) смысле не погибает: роман заканчивается перспективой в будущее - выходом героя из трагического состояния бездейственной обреченности («Я смело иду вперед»)» [5; 178]. Список литературы:
1. Журавлева А.И. Лермонтов в русской литературе. Проблемы этики. М., 2002.
2. Лермонтов М.Ю. Стихотворения. Поэмы. Герой нашего времени. Мурманск, 1972.
3. Фохт У.Р. Пути русского реализма. М., 1963.
4. Мануйлов В.А. Роман М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Комментарий. М., 1966.
5. Эйхенбаум Б.М. Статьи о Лермонтове. М.-Л., 1961.
6. Есин А.Б. Психологизм русской классической литературы. М., 1988.
7. Левин В. «Фаталист». Эпилог или приложение? // Искусство слова. М., 1973.
8. Шкловский В.Б. М.Ю. Лермонтов // Заметки о проще русских классиков. М., 1955.
|
