Как большой художник, Грин был способен отважно заглянуть в самого себя, в глубины собственной психики – в его произведениях больше биографии и самонаблюдения, чем может показаться, если рассматривать их только как поэтическую мифологию.
Особый свет на характер гриновского психологизма и возможности художественного самопознания в романтической прозе бросает, конечно, «Автобиографическая повесть».
Само название, сухость лаконизм этого произведения провоцируют к тому, чтобы вывести его за пределы гриновской прозы и использовать в качестве некого подсобного биографического материала. Немалую роль в формировании подобной позиции сыграло письмо А. С. Грина к С. А. Венгерову от 15 марта 1913 года, в котором писатель изложил свою краткую биографию, полностью совпадающую с событиями в «Автобиографической повести». Ярким примером может послужить отрывок из письма, где Грин вспоминает о прожитых годах: «Детство моё было не очень приятное. Маленького меня страшно баловали, а подросшего за живость характера и озорство – преследовали всячески, включительно до жестоких побоев и порки. <…> Я рос без всякого воспитания. В 10 лет отец мне купил мне ружьё, и я пристрастился к охоте. <…> Начав читать с шести лет, я читал всё, что под рукой было, сплошь, от «Спиритизма с научной точки зрения» до Герштекера (Вселенная. Рассказы из физической, математической и политической географии для детей среднего возраста) и от Жюля Верна до приложений в газете «Свет». Тысячи книг сказочного, научного, философского, геологического, бульварного и иного содержания сидели в моей голове плохо переваренной пищей. Летом 1896 года с 20 рублями в кармане и советами «не пропасть» я отправился в Одессу, мечтая сделаться моряком. <…> Проголодав месяц в Одессе, я поступил матросским учеником на пароход «Платон», позже матросом на «Цесаревич», ещё позже на парусное херсонское судно. В промежутках работал чернорабочим. <…> Летом 1898 года я уехал в Баку, где служил на рыбных промыслах, на пароходе «Артек». <…> Изнурительная лихорадка заставила меня покинуть Баку, я приехал зайцем домой (весной 1899 года) и поступил банщиком на станцию… С осени я стал работать в железнодорожных мастерских Вятского депо и строгал различное дерево на различных машинах до весны. В апреле я поступил матросом на баржу, но в Нижнем рассчитался, вернулся в Вятку и глухой зимой ушёл пешком на Урал. Я работал на Пашийских приисках, на домнах, в железных рудниках села Кушва, на торфяниках, на сплавке и скидке дров и дровосеком». Кроме этого подтверждением служат и воспоминания Н. Н. Грин: «Писал он эти повести с великим неудовольствием…ради куска хлеба».
Работая в 1930-1931 годах над «Автобиографической повестью», произведением мемуарным, Грин и в ней утверждает характер юноши-фантазёра, больше всего любившего «искать и неожиданно находить». Грин был уже тяжело болен и успел рассказать лишь о детстве и юности, да в главе «Севастополь» слегка затронул свою революционную работу и описал тюрьму. «Продолжение этих записок составит второй период моей жизни, начиная с выхода из Севастопольской тюрьмы и приезда в Петербург» - писал он в ГИХЛ, предлагая к изданию свою книгу воспоминаний, - «в дальнейших частях книги я намерен описать все мои литературные встречи, знакомства, все условия литературной жизни прошлого времени, так как вся предлагаемая работа будет отличаться подробными и тщательно разработанными мемуарными оттенками». Осуществлению замысла помешала смерть.
Впервые «документальность» этого произведения была поставлена под сомнение не литературоведами, а ближайшими родственниками писателя, которых волновали не проблемы художественности, а «честь семьи».
Одна из сестёр Грина, Е. Маловечкина, жившая в Оренбурге, отвечала на просьбу Н. Н. Грин в 1961 году: «…фото отца, матери, братьев и сестёр имею, но переснимать их и посылать вам не имею ни малейшего желания. Очень огорчена, что у вас есть фото отца, так как видеть выставленными в музее на общее обозрение и осуждение дорогих для меня родных не доставляет мне удовольствия. Сколько помню свою семью – не помню, чтобы рука отца поднялась для битья кого-либо из нас, ни издевательства над нами, ни угроз выгнать из дому, а тем более Александра, который был долгожданным сыном, любимцем и первенцем. Жили по-тогдашнему времени хорошо. Помню, квартира была всегда из четырёх комнат…и отец не был алкоголиком, он был чудесной души человек, и не правда, что он спился, и не правда, что умер в нищете». А теперь посмотрим, что говорится об этом в повести: «Я испытал горечь побоев, порки, стояния на коленях…отец сильно и часто пил…Среди убогой обстановки, без сколько-нибудь правильного руководства, я рос при жизни матери, с её смертью пошло ещё хуже…»
Не менее интересно письмо 1963 года другой сестры Грина, А. Лапиной, жившей в Варшаве. Если Грин изображает Вятку в самых мрачных тонах («провинциальный быт глухого города», «атмосфера напряжённой мнительности, ложного самолюбия и стыда», «унылая чопорная Вятка с её догматом: «быть, как все»), то вот как выглядит она в воспоминаниях А. Лапиной: «Я помню Вятку и не забуду никогда Александрийский сад на высоком берегу, и музыку по праздникам, и собор, и Соборную площадь, и парады на площади в царские дни, как это было красиво! Вятка моего детства и юношества была чудесная!».
Многое в «Автобиографической повести», по мнению Ковского, трансформировано, многое сознательно опущено, гиперболизировано и переосмыслено в целях создания художественного образа, общей авторской концепции. Но это вовсе не говорит о том, что письма сестёр Грина нужно принимать буквально. Ведь их содержание опровергает только те факты, которые непосредственно касаются семьи и окружающей обстановки. Поэтому найденные письма не могут существенно повлиять на документальность и правдоподобность «Автобиографической повести». К тому же, как известно, граница между автобиографической повестью и мемуарами зыбка и расплывчата. И в автобиографической повести художественный вымысел допустим и порой просто необходим.
Парадоксально, но факт: Грин занимается не столько автобиографией, сколько анализом самого типа формирующейся творческой личности романтика. Прислушиваемся к пронизывающим повесть безжалостно откровенным и нередко автоироническим интонациям. «Будучи нетерпелив, страстен и небрежен, я ни в чём не достигал совершенства, всегда мечтами возмещал недостатки своей работы»; «Я был вечно погружён в своё собственное представление о морской жизни…Я был наивен, мало что знал о людях, не умел жить тем, чем живут окружающие, был нерасторопен, не силён, не сообразителен». Вся «Автобиографическая повесть» построена на контрасте между «идеальными», романтическими представлениями о жизни и её суровыми реальными картинами, которые изображаются с натуралистической беспощадностью и как будто бы даже сознательным сгущением красок, словно автор специально поставил цель что-то пересмотреть и развенчать в своих прежних взглядах, то есть цель скорее эстетическую, нежели биографическую. На одном полюсе этой горькой художественной исповеди человеку «грезятся костры в лесу…золото и пиры, медведи и индейцы», «море, покрытое парусами», на другом – «человека бьют бутылками, ногами, табуретом», разрывают рот до уха, которое уже чуть болталось на красном мясе».
По существу «Автобиографическая повесть» - кризисный момент творческого самопознания, после которого литературную судьбу Грина, не оборви её смерть, возможно, ожидали бы какие-то непредсказуемые изменения.
В заключение следует отметить, что степень достоверности произведений Грина колебалась не только после его смерти, но и на протяжении всего творческого пути. С первых шагов в литературе вокруг его имени стали складываться легенды. Были среди них безобидные. Уверяли, например, что Грин – отличнейший стрелок из лука, в молодости он добывал себе пищу охотой и жил в лесу на манер куперского следопыта… Но ходили легенды и злостные.
Свою последнюю книгу, «Автобиографическую повесть» (1931), законченную в Старом Крыму, Грин намеревался предварить коротким предисловием, которое он так и озаглавил: «Легенда о Грине». Предисловие было написано, но не вошло в книгу, и сохранился от него лишь отрывок.
«С 1906 по 1930 год, - писал Грин, - я услышал от собратьев по перу столько удивительных сообщений о себе самом, что начал сомневаться – действительно ли я жил так, как у меня здесь (в «Автобиографической повести») написано. Судите сами, есть ли основание назвать этот рассказ «Легендой о Грине». Я буду перечислять слышанное так, как если бы говорил от себя. Плавая матросом где-то около Зурбагана, Лиса и Сан-Рио-ля, Грин убил английского капитана, захватив ящик рукописей, написанных этим англичанином…
Грина раздражали эти небылицы, они мешали ему жить. Правда жизнь писателя была полна странствий и приключений, но ничего загадочного, ничего легендарного в ней нет. Жизнь Грина была тяжела и драматична; она вся в столкновениях со свинцовыми мерзостями царской России, и, когда читаешь «Автобиографическую повесть», эту исповедь настрадавшейся души, с трудом, лишь под давлением фактов, веришь, что та же рука писала заражающие своим жизнелюбием рассказы о моряках и путешественниках, «Алые паруса», «Блистающий мир»…
|
